Бабель и другие

В первый раздел книги вошли литературоведческие очерки о писателях И. Бабеле, В. Гроссмане, И. Эренбурге, М. Радоноти. Очерки, второго раздела посвящены анализу русскоязычной еврейской литературы в России второй половины ХХ века.

 Фрагмент из книги:

Имя венгерского поэта Радноти мне было знакомо еще до отъезда из Советского Союза в Венгрию — по переводам, разумеется, но переводил его Давид Самойлов, и это привлекало само по себе. В Будапеште я слышал о Радноти часто и много: все, кого я знал, говорили о нем как об одном из гигантов поэзии XX века и еще — как об одной из самых трагических в ней фигур. Он стал жертвой расовых законов (первый из долгой серии таких законов был принят в Венгрии еще в 1920 году!), погиб осенью 1944, сорока четырех лет от роду, в так называемых «рабочих батальонах», которыми заменялась воинская повинность для евреев и ненадежных элементов и которые часто становились передвижными лагерями смерти; когда вскоре после окончания военных действий нашли в общей яме тело расстрелянного поэта, в кармане обнаружили тетрадку со стихами. Публикация этих вырвавшихся из могилы строк была важным событием и в литературной, и в общественно-политической жизни страны.
В январе 1978 в Будапештском журнале «Кортарш» («Современник») появился отрывок из мемуаров поэта Иштвана Ваша, где, среди прочего, шла речь и о Радноти, и в частности — об отношении Радноти к своему происхождению: «Если я пытаюсь вспомнить, на какие общие... темы мы говорили, я вспоминаю только одно — еврейский вопрос. Моя точка зрения, в самых общих чертах, была такова, что если ты родился евреем, у тебя есть две возможности: либо ты говоришь «я еврей», либо «я не хочу быть евреем» (сам я выбрал вторую возможность), но сказать «я не еврей» абсолютно невозможно. А Миклош как раз это и говорил: пусть Гитлер делает что ему угодно, пусть весь мир перевернется вверх ногами — я все равно не еврей.