Метаморфозы любви и смерти в талмудических текстах

Книга посвящена литературе, созданной еврейскими мудрецами в поздней античности на территории Страны Израиля и Сасанидской Персии. Она не строго научная, но принадлежит к жанру эссеистики, то есть является чем-то промежуточным между научной статьей и литературным очерком, введением в основы талмудической нарратологии и аксиологии, объясненных с точки зрения современного литературного анализа и исторической науки.

Главы книги: «Мудрецы и их иные» - приводит материал о месте «иного» в талмудической культуре, о том, как она познает себя визави пришельца извне; «Мужчина и женщина» - осмысляет самого важного «иного» -женщину; «Тело и методы соблазна» -говорит о метаморфозах Эроса в талмудических текстах; глава «Испытания и уроки» посвящена нарративам, в которых талмудический герой оказывается в ситуации испытания, и важные ценности открываются в драматической коллизии; «Жизнь и смерть» занимается рассказами, в которых смертный час служит для осмысления жизни.

Задача этой книги сделать элементы талмудической культуры понятнее и ближе современному читателю и познакомить его с повествованиями в процессе неспешного чтения, не лишенного приятности.

Настоящая книга возникла в известной степени случайно. Галина Зеленина предложила мне писать колонку в сетевом журнале Вооктк; принимая во внимание то, что я исследователь талмудической литературы, тематике предлагаемой колонки надлежало быть талмудической, стилю же — занимательным, а тону — доверительным и непринужденным. Задача показалась мне интересной. Для меня было естественно обратиться к агадическому нарративу, поскольку в своих научных штудиях я анализирую именно такие тексты. Я решил выбирать для каждой колонки один рассказ из талмудической литературы, в котором действует талмудический мудрец или какой-то персонаж его мира. Нарративный жанр — наиболее универсальный из жанров агадической литературы, а сюжеты с мудрецами, их ближними и их дальними, показались мне самыми подходящими ввиду их способности пробуждать в читателе соучастие, столь необходимое для постижения рассказа. Со временем поставленная передо мной задача увлекала меня все больше и больше, и нередко я презревал свои научные труды для того, чтобы написать очередную, все удлиняющуюся, колонку. Тексты, написанные для «Букника», имели характер эссе и написаны были языком не академическим, да и в содержании я порой позволял себе ту свободу, какой лишены мои научные публикации. Эссе писались для того, чтобы поразмышлять на интересующие меня темы, развевая скуку и хандру и, по возможности, потешая читателя. Темы для колонок выбирались по наитию: я выбирал рассказ из числа занимавших меня в тот момент и, может быть, созвучный моему настроению. Так, пребывая в Риме, я любил публиковать рассказы, в коих мои герои отправлялись из Иерусалима в столицу империи.

Со временем, собрав воедино колонки, вышедшие за два с лишним года, я решил их опубликовать, не меняя несколько легкомысленного тона повествования и оставаясь верен той личине рассказчика, которую носил во время публикации колонок. Но, превращая колонки в книгу, я кое-что добавил, кое-что убавил, а главное — структурировал весь этот ворох текстов. Несколько неожиданно для себя я обнаружил, что несмотря на случайный выбор сюжетов все мои колонки легко группируются по темам, которые и стали главами этой книги. Дабы сделать книгу пригодной и в рамках русскоязычного академического дискурса, я написал введение. В нем я воспользовался своими дидактическими наработками, добавив к ним новые размышления, а также кое-какие библиографические и справочные заметки, при помощи которых читатель сможет — при желании — подняться на более продвинутый уровень изучения талмудического нарратива. Если же, полагаясь на универсальность нарративного жанра и не меньшую универсальность литературоведческого анализа, читатель пожелает пропустить страницы введения — автор будет не в обиде.

Художник Сергей Никольский великодушно подарил этой книге свои иллюстрации, украшающие титульные листы глав, за что я ему весьма благодарен.

Вместо предисловия    

Введение

Основные понятия талмудической литературы    
Содержание талмудической литературы    
Устная традиция    
Литературные произведения    
Рассказ в талмудической литературе    
Литературные характеристики талмудического рассказа

Мудрецы и их иные

Сокровищница дождя, свадьба вод и имущество
кесарийского мима    
Мудрец, философ и Афродита в Акко    
Мудрецы, колдун и путь из городской бани ко дну
Тивериадского озера    
Мудрецы против эротической магии, или О сокрытом
в семени льна и на дне морском    
История об ашкелонском язычнике, его камнях и его корове

Мужчина и женщина

Одна романтическая история    
Дом одного мужчины и женщина в доме    
Жена одного галилеянина    
Маленькая заповедь, дорогая блудница и божественное воздаяние     

Тело и методы соблазна

Об утренней прогулке, приятном содружестве и дурном инстинкте     
Нарцисс, назорей и методы соблазна    
Статуи царей, тела людей и чужестранка в доме
«И пал свет», или Явление Эроса в Талмуде
Аскет, женщина и плод гранатового дерева
Три мудреца, две прекрасные женщины, один нищий и тот, чьего имени не произносят

Испытания и уроки (драматическая дидактика)

Юноша в Риме
Рим-Иерусалим и радикальный еврей в пути
Кому провидели величие ангелы служения?
Молитва в развалинах и дорога домой
Уроки смирения и мистической минералогии
Мясо и уроки милосердия
Уроки милосердия в ожидании дождя
Забывчивый мудрец, его остроумная жена
и цена одиночества
Мать Мессии и ее сын

Жизнь и смерть

«Отдайте нам одного из вас и...»
Три царя, мудрец и утварь, что осталась в его доме
Если кедры охватило пламя
О встрече в реке и об оружии, оставленном на берегу  
История жизни и смерти одного праведного тела.
Два соперника, женщина одного из них и цена зубной боли
Хлеб, вино и юность героя
Сорняки в винограднике, уксус, сын вина,
и вес плаща и сумы
О жизни и смерти одного праведного тела

Вместо эпилога

Произведения талмудической литературы,
использованные в книге

 

Нарцисс, назорей и методы соблазна

Нижеследующий рассказ представляется мне чрезвычайно важным и самым удивительным в раввинистической литературе. По-видимому, важен он не только для меня, но и для талмудической культуры, ведь на страницах Талмуда он излагается вновь и вновь. Всем версиям мы предпочтем раннюю, из Тосефты (кон. III в.). Перед нами рассказ о встрече зрелого человека и прекрасного юноши, чья жизненная история преподает урок старшему товарищу.

Так говорил Шимон Праведник: Никогда я не ел повинного жертвоприношения назорея, кроме одного-единственного. Когда он пришел ко мне с юга. И когда я увидел его, розовощекого, прекрасного глазами, красивого видом, и кудри его лежали волнами, то сказал ему: «Сын мой, почему ты решил остричь такие прекрасные волосы?»

Ответил мне пастух: «Я был в своем городе и пошел набрать воды из источника, и посмотрел я на свое отражение и испытал вожделение в сердце своем, и захотел мой йецер извести меня, и я сказал ему: "Злодей, следовало ли тебе вожделеть то, что тебе не принадлежит! То, что станет прахом и добычей червей?! Вот я остригу тебя во [имя] Небес!"»

Я склонился перед ним, и поцеловал его в голову, и сказал ему: «Сын мой, да умножатся такие, как ты, выполняющие волю Вездесущего, в Израиле. Это про тебя сказано в Писании: "Если мужчина или женщина решится дать обет назорейства, чтобы посвятить себя в назореи Господу..."» (Чис 6:2).

(Тосефта назир 47)

Шимон Праведник, один из самых древних известных нам мудрецов, был также, согласно талмудической традиции, первосвященником. В его должностные обязанности входило вкушать от жертв, приносимых в Храме, а меж ними — и от назорейских жертв. Здесь следует представить читателю назореев и их жертвы. Назорей (ивр. назир), согласно Чис 6:1-21, — это человек, давший обет незирут — не пить вина, не оскверняться прикосновением к мертвому, не стричь волос. Первый отказ подразумевает некоторый аскетизм — отказ от земного наслаждения с целью сохранить ясность мысли и спокойствие духа. Священники во время службы в Храме не употребляли вина, а назорей как бы перманентно находится на службе. Два последних ограничения призваны сохранять назорея в состоянии ритуальной чистоты. Помимо этой, библейской формы назорейского обета, по-видимому, существовали и иные, включающие только часть из вышеперечисленных ограничений. Обет принимался на оговоренный срок. Назорей, вынужденный по какой-то причине прервать срок своего назорейства, приносил покаянную жертву. Назорей, выдержавший срок своего назорейства, приносил разрешающую жертву. Назорейство было популярным обетом в храмовую эпоху. Многие правители и богачи считали своей обязанностью покупать разрешающую или покаянную жертву неимущему назорею.

Отчего же мудрец и первосвященник говорит, что никогда не ел жертвоприношений осквернившегося назорея? Из талмудических дискуссий по поводу этого отрывка из Тосефты мы узнаем, что рабби Шимон был известен своей нелюбовью к назореям. Он полагал, что молодые люди принимают обет сгоряча, а потом раскаиваются в его принятии, и потому их разрешающая жертва имеет формальный характер, не говоря уж о жертве покаянной. Возможно, мудрец на самом деле не ел назорейских жертв вообще, потому что не видел ценности в намерениях назореев. Так происходило до его встречи с нашим назореем.

Наш назорей приходит с юга, то есть, скорее всего, из города Лода. Назорей приходит в храмовый двор к священнику Шимону с жертвой, и волосы его длинны и привлекают внимание своей красотой. Это обстоятельство свидетельствует о том, что он не осквернившийся назорей, поскольку осквернившемуся назорею следует отрезать свои волосы за день до принесения покаянной жертвы. Так что непонятно, почему же тот, кто не осквернился, прерывает обет.

Юноша хорош собой и, более того, царственно прекрасен, раз талмудический рассказчик, обычно избегающий давать портреты героев, изобразил его внешность при помощи библейских парафраз. В 1 Книге Царств (15:12) появление Давида перед Самуилом описано так: «Он был румян, с красивыми глазами и приятным лицом. И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он». В описании облика юноши есть также аллюзия на стих из Песни Песней (5:11): «Голова его — чистое золото; кудри его лежат волнами, черные, как ворон»; в традиционных комментариях этому стиху нередко дается мессианское истолкование. Слова библейских стихов выделяются из привычной лексики талмудического рассказа, подчеркивая необычность нашего героя.

Привлеченный внешностью юноши, мудрец, однако, поначалу настроен иронически и спрашивает героя, почему он решил состричь такие прекрасные волосы? Тем самым он намекает на то, что обет назорейства молодые люди принимают необдуманно и потом во время обета тоскуют по вину, а после обета — по отрезанным кудрям, брошенным в костер назорейской жертвы. Старец относится к юношам снисходительно — он предпочел бы наблюдать, как они отращивают кудри, а не принимают аскетические обеты, коих не в состоянии снести.

Но оказывается, что кудри юноши попадут в костер отнюдь не по ритуальным причинам. Юноша, пастух и красавец, подобный Нарциссу, подобно ему же увидел свое отражение в зеркальной глади вод и оказался уязвлен зрелищем отраженной красоты в самое сердце.

Зеркальное отражение, как полагает Жан Бодрийяр, притягивает, очаровывает и обольщает отсутствием третьего измерения — глубины. Вглядывающийся в отражение и очарованный им охвачен соблазном — он жаждет объединить то, чему изначально предназначено быть разделенным. Обольщенный своим отражением Нарцисс переживает расщепленность и исцеляется от раздвоенности своего существования, лишь слившись воедино с отражением. Его отражение перестает быть иным, но и он перестает быть, поскольку Зазеркалья не существует, а существует только абсорбирующая поверхность зеркала, предназначенная для обольщения.

Существуют разные версии мифа о Нарциссе. Нарцисс у которого умирает сестра-близнец, и, не находя любимого лица среди живых, он находит его в отражении и обретает в нем освобождающую смерть. Согласно другой, излюбленной психоаналитиками версии, Нарцисс, жестокий и прекрасный, отвергает любовь нимфы, та погибает от неразделенной любви, и тогда, после смерти несчастной, Нарцисс соблазняется собственным отражением и ступает навстречу собственной смерти. Соблазнять, утверждает Бодрийяр, значит умирать как реальность и рождаться как приманка, соблазн. Живой юноша Нарцисс должен умереть и превратиться в отражение, в фигуру соблазна. Отказавшись от грустной истины, он становится моделью любви. Впрочем, любовь оказывается не менее жестокой, чем истина, и приводит к смерти.

Назорей у зеркального отражения переживает ситуацию соблазнения. В лишенном глубины пространстве он видит собственный облик и вожделеет его, откровенно повествуя об этом. Он захотел того, что ему не принадлежит, — собственного тела, которое, по высшему замыслу, пришло в этот мир, чтобы совершить положенный путь и в нужный час стать пищей могильного червя, завершающего своим появлением самые замысловатые судьбы. В отличие от греческого нарратива, в нашей истории соблазняемый тут же ощущает, что соблазн подразумевает смерть. «Я», расщепленное соблазном, может воссоединиться в мертвенной глади отражения, лишь отринув жизнь. Герой предпочитает жить и искать иной путь к объединению расщепленного «я». Вожделеющий йецер героя и сам герой — две противоборствующие стороны. «Я» героя укоряет внутреннего смутьяна и порицает его. Что вменяется в вину йецеру? Пахаз — желание, влечение, вожделение — к образу в зеркальной глади вод. Герой вступает в оживленный диалог с самим собой, порицая и наказывая йецер, воплощенный в его собственном прекрасном теле: «Я обстригу тебя (!), и сделаю это во имя Небес!» Это пострижение — и акт отказа от кудрей возлюбленного из Песни Песней, и искоренение того, в чем усматривается причина зла, самого живописного элемента прекрасного тела, о коем обретший опыт юноша уже знает, что в конечном счете — это лишь корм для червей.

Говоря о том, что в недостающем измерении зеркала живет соблазн и он же — смерть, Бодрийяр, скорее всего, оспаривает Лакана. И в прочтении истории Нарцисса он прав — она не сулит надежды. Но рассказ о назорее, пренебрегая Бодрийяром, стремится к Лакану. Лакан говорит, что субъект у зеркала, удваивая себя, на самом деле помогает возникнуть новой реальности. Нарцисс не в состоянии отвести глаз от своего отражения, чахнет и умирает. Но вместе с тем в зеркале он видит не себя, а другого, позволяя этому другому возникнуть. Это первый шаг к социализации, даже если присутствие другого возможно только в рамках конфликта с ним. Стремление назорея поскорее разделаться с йецером, со своим дурным двойником, ведет его и к себе, и к другим. Он расстается с двойником, дабы обрести свою независимость и встретить мир людей в лице скептического первосвященника, который выслушает и примет его.

Однако это не просто церемония лишения кудрей, не только и не столько спонтанная инициация, сколько заботливо выстраиваемая крепость из переосмысленных норм. Надо понимать, что прекрасный пастух, смущенный страстью к облику юноши, смотрящего на него из вод, еще не был назоре-ем, но он принимает тридцатидневный (минимальный) обет назорейства — не ради посвящения собственного тела Богу, но ради его освящения в конце этого периода, когда вкупе с обязательными жертвами он принесет свои кудри в Храм и сожжет их в жертвенном костре. Это необычное, краткое назорейство отличается от рутинных обетов и завершается пострижением, исполненным глубокого смысла и чувства, и потому мудрец, чурающийся непродуманного ритуализма, готов вкушать от его жертвы и рассказывать о ней ученикам.

Пастух поначалу превращает галахический акт пострижения в орудие переустройства собственной личности, но не выходит за рамки нормативного поведения, принося необходимые жертвы и склоняясь перед священником в конце предпринятого пути. Священик посвящает юноше библейский стих из главы о назореях, по-видимому вкладывая в него добавочный смысл. То, что в русском переводе передано как «решится принять обет», в оригинале — яфли линдор, то есть «станет удивительным, приняв обет», и, скорее всего, именно так это понимает Шимон Праведник. Назорейство должно быть актом удивительным, иначе оно не заслуживает жертвы. Назорейство юного пастуха в обличье Нарцисса было удивительным. Юноша у зеркальной глади познал правила соблазна и очарование смерти, но выбрал жизнь, толпу в храмовом дворе, хлопоты приношения жертвы и краткую беседу с мудрым старцем.