Пророк во фраке. Русская миссия Теодора Герцля

Миссия, вопреки отчаянному сопротивлению собственных соратников из рядов сионистского движения, приведшая Теодора Герцля в Санкт-Петербург летом 1903 года, закончилась неудачей. Его попытки облегчить отчаянное положение русского еврейства и побудить Николая II надавить на Турцию, с тем, чтобы та передала евреям Палестину, оказались тщетными. Сейчас, сто два года спустя, имеет смысл поразмышлять над тем, к каким последствиям для мирового еврейства, да, не исключено, и для судеб всего мира, могло бы привести, принятие русским самодержцем предложений вождя сионизма

Если бы миссия Теодора Герцля увенчалась успехом и Николай II дал бы ему аудиенцию (как за пятьдесят семь лет до того, в марте 1846-го, Николай I принял баронета и члена Верховного суда Лондона Моисея Монтефиори, крупнейшего еврейского филантропа своего времени, превосходившего щедростью самих Ротшильдов) и русское правительство приняло бы его план, инициировав процесс легального исхода пятимиллионного российского еврейства в Палестину, какие бы это имело последствия для России и не только для нее? Возможно, процесс исхода затронул бы и западноевропейское еврейство – английское, французское и немецкое, – обретя финансовую поддержку как частных меценатов, так и правительств соответствующих держав, поскольку еврейский вопрос представлял собой определенную проблему и для них. Уже в 1904 году или, самое позднее, год-другой, спустя, в Палестине могло на законных основаниях возникнуть независимое еврейское государство. Извечная мечта пребывающего в двухтысячелетнем рассеянии народа могла бы воплотиться уже в начале XX века. Неколебимая уверенность Герцля в том, что еврейский вопрос можно решить лишь путем создания собственного государства, как это изложено в его трактате "Еврейское государство" и в социально-утопическом романе "Древняя новая родина", сразу же перестала бы казаться пустой фантазией.

Однако продолжим пусть и несколько рискованные занятия историей в сослагательном наклонении. Разве трудно допустить, что еврейское государство лет этак через десять после своего основания смогло бы предъявить миру существенные результаты, прежде всего в хозяйственной и финансовой сфере, где оно могло бы опереться на многовековые международные связи, но также в области политики, науки и культуры. Разумеется, следует, исходить из, того, что мудрое руководство государства сумело бы сохранить мир с ближайшими соседями, прежде всего, с арабским населением Палестины.

При подобном развитии событий, предположим мы далее, существенные метаморфозы претерпела бы европейская политика, хотя исход евреев и оказался бы для ряда стран весьма существенным кровопусканием. Но еврейский вопрос утратил бы всякую остроту – повсюду и, прежде всего, в России. Еврейский паразитизм, о котором без устали твердила и твердит юдофобская пресса, оказался бы тем самым навсегда перечеркнут. Евреи вышли бы из навязанной им роли мальчиков для битья, которых традиционно винят во всех бедах и несчастьях. На территории Палестины возникло бы мирное еврейское государство, с которым европейские державы (независимо от конкретных геополитических интересов каждой из них) поддерживали бы прежде всего торговые отношения. Рискнем заметить, что подобное развитие событий заметно смягчило бы трения и внешнеполитическое соперничество между европейскими державами – причем в такой степени, что постепенное смягчение нравов и атмосфера всеобщего доверия просто не позволили бы прогреметь роковому выстрелу в Сараево. А значит, не началась бы Первая мировая война! Германии не пришлось бы терпеть версальское унижение, а Россию не потрясла бы Октябрьская революция с ее общеизвестными и выходящими далеко за европейские рамки последствиями. В Германии тем самым оказался бы выбит главной козырь из рук у национал-социалистов, а в России в рамках поэтапной демократизации возникла бы конституционная монархия. Вслед за выпадением из исторического процесса первой мировой войны не разгорелась бы и вторая; мир не узнал бы ужасов холокоста и “большого террора”.

И теория Герцля, которую многие сто лет назад считали утопией или просто блажью, доказала свою жизненность – в отличие от многих идеологий, фатально скомпрометированных в ходе столетия.

Если бы русский царь летом 1903 года принял и выслушал если бы проявил мудрость и понимание в оценке его планов, многое из того, что мы сейчас излагаем в сослагательном наклонении, можно было бы написать в изъявительном. И наш мир был бы сейчас во многих отношениях лучше, чем теперешний, он стал бы тем чуть ли не идеальным миром, о котором мечтал Теодор Герцль. Но Николай II рассудил по-другому, Россия оказалась ввергнута в хаос, а с ней и весь мир. Да и кто когда прислушивается к пророческим прорицаниям?

Летний день. Самое начало августа 1903-го. По улицам Вены в сторону вокзала Франца-Иосифа катит фиакр. Завидев седока во фраке, в белых перчатках и в цилиндре, уличные зеваки окликают его: "Луегер! Луегер!". Однако они ошибаются: в коляске сидит вовсе не бургомистр имперской столицы Луегер, а венский литератор и фельетонист Теодор Герцль, которого насмешливый Карл Краус прозвал (а остряки из кофеен подхватили и повторяют) "еврейским царем". Произошло это после того, как семь лет назад, в 1896-м, Герцль выпустил трактат "Еврейское государство", в котором предложил отвечающее, на его взгляд, духу времени решение пресловутого еврейского вопроса.

Герцль отправился в свое последнее длительное странствие – в Россию со столицей в Санкт-Петербурге, где ему и предстояли; судьбоносные встречи, – а за столиками кофеен по всему Старому Городу – от Грабена до Херренгассе – люди ухмылялись, передавая из рук в руки и разглядывая карикатуру на него и эпиграмму, сочиненную неким Юлиусом Бауэром:

Сарказм и сатира были в тогдашней Вене, пожалуй, еще самыми безобидными проявлениями антисемитизма. Столица была в этом отношении не просто точным слепком, с того, как обстояли дела во всей Какании; здесь, в Вене, чисто по-австрийски парадоксально совмещались и фокусировались абсолютно несочетаемые понятия: благодушие, даже веселье, – и постоянный страх перед смертью, терпимость – и ксенофобия. С кислой миной терпели австрийцы чехов, словаков, боснийцев и других недобровольных подданных габсбургской монархии, понемногу и нехотя растворяя их в плавильном котле столицы. Что же касается двухсоттысячного венского еврейства, значительная часть которого – шестьдесят тысяч человек – ютилась на называемом Мацовом острове между Дунайским каналом и Вурстльпратером, то городские массы относились к нему с неприязнью, сплошь и рядом перерастающей в острую ненависть. И все же в Вене, как и во всех европейских столицах, имелась прослойка образованных и богатых евреев, и ее здесь, самое меньшее, уважали. Одни евреи были не чета другим евреям – так это понималось в самой прослойке и уж тем более в среде записных венских патриотов, которые пусть и воротили нос, отвечая на приветствие какого-нибудь правоверного иудея, но с благодарностью подписывали ему вексель на сумму, необходимую, например, для покупки собственного экипажа, с тем бы раскатывать по Рингштрассе или по аллеям Пратера.

Именно из Вены и шагнул некогда в большой мир уже четверть века обитающий здесь будапештский еврей Теодор Герцль. этого ему, правда, понадобилось сначала закончить юридический факультет Венского университета, а затем поработать делопроизводителем в зальцбургском окружном суде. Шагнул в большой мир, представлявшийся ему прежде всего своего рода подмостками, которые он постепенно заполнял персонажами идущих с переменным успехом театральных пьес собственного сочинения и колонками фельетонов в широко читаемой и уважаемой в Вене "Новой свободной прессе". После того, как Герцль доказал свое журналистское мастерство путевыми очерками, опубликованными в ряде других периодических изданий, "Новая свободная пресса" на несколько лет послала его собственным корреспондентом во Францию.

Как знать, может быть, именно впечатления от захлестнувшей весь Париж антисемитской истерии заставили Герцля, выросшего в среде крупнобуржуазного и просвещенного будапештского еврейства, обратиться к пресловутому еврейскому вопросу, задуматься о путях его разрешения и в конце концов превратить это в дело всей своей жизни? Конечно же, не только они, потому что еще студентом в Вене он наверняка должен был столкнуться с проявлениями антисемитизма, прежде всего в так называемых студенческих союзах, в которых к евреям относились с откровенной враждебностью. Да и жидом его, случалось, обзывали – как однажды в Майнце, в Германии, когда он заглянул в тамошний ресторанчик. Несомненно, однако же, парижские впечатления, наряду с уже накопленным горьким опытом, сыграли существенную роль и послужили своего рода детонатором, положив начало всему, что последовало за ними. И уже никому и ничему было не столкнуть Герцля с раз и навсегда избранной стези. Начав с первых набросков к трактату "Еврейское государство", он впоследствии созвал Первый всемирный сионистский конгресс в Базеле, вслед за которым только при жизни учредителя один за другим прошли еще пять, и предпринял квазидипломатические усилия на всем пространстве от Великобритании до России, выступая от имени набирающего силу сионистского движения европейских евреев и требуя предоставить им территорию, которая могла бы стать для них новой родиной, – поначалу, будучи готов обрести ее хоть за далекими морями, но, в конце концов – в соответствии с никогда не затихавшими двухтысячелетними чаяниями еврейства – возжаждав возвращения на историческую родину, на священную землю предков, в Палестину. С течением времени оказались отброшены ранние сентиментальные или утопические идеи – вроде, например, такой, чтобы побудить венских евреев к массовому крещению в соборе Св. Стефана, с тем чтобы решить еврейский вопрос хотя бы на уровне одной отдельно взятой страны.

Что это, однако, означает: квазидипломатические усилия? Большой словарь Мейера как раз того же 1903 года издания сообщает, что слово "дипломат" изначально означало “человек, изготовляющий дипломы”, а впоследствии приобрело значение "человек, представляющий в международных отношениях интересы той или иной страны..." Однако, сказано далее в словаре, выражения "дипломат" и "дипломатический" нередко употребляются в переносном смысле, чтобы охарактеризовать действия, похожие на поведение дипломатов в строгом смысле слова.

В 1903 году было еще долго ждать возникновения государства, интересы которого на международной арене мог бы представлять Герцль. Имелся лишь проживающий в рассеянии по континентам народ, большая часть которого – свыше пяти миллионов человек – обитала в России. Придать этому народу собственный голос, пробудить его национальное самосознание и в первую очередь идентичность, снабдить слабое, разрозненное и сплошь и рядом окрашенное чисто религиозно сионистское движение новым – политическим – звучанием, – было воистину титанической задачей, которую и поставил перед собой и перед еврейством Герцль – сперва изданием в 1897 году своего трактата, а затем – созывом с периодичностью раз в два года всемирных сионистских конгрессов. Однако создания еврейского государства, обладающего собственной территорией, собственным общественно-правовым статусом и на долгосрочной основе снабженного международными гарантиями, как это оказалось сформулировано в Базельской программе, одними только конгрессами было не добиться, создать централизованную организацию под единым руководством и с еврейским национальным фондом в качестве финансовой базы, А такой поворот событий предполагал предварительные переговоры самого жесткого и изнурительного свойства с властями великих европейских держав и, не в последнюю очередь, Турции-, султан которой Абдул-Хамид II владычил, наряду с прочим, и над Палестиной, в 1840 году переданной Османской империи при непосредственном содействии Англии и Франции в ходе именно дипломатических переговоров. Кому же как не Теодору Герцлю – выразителю интересов и общепризнанному лидеру сионистского движения – на роду было написано взять на себя эту миссию? Миссию, вдвойне трудную и потому что уговорить предстояло не только власти великих держав, не только Турцию, но и самих европейских евреев, немалая часть которых твердо решила ничего не предпринимать до обещанного в Библии прихода мессии, тогда как другая часть – и тоже значительная – питала тщетную иллюзию полностью ассимилироваться в стране (или странах) своего пребывания.

"Господин доктор, а что вы, вообще говоря, имеете против сионизма?"

“По большому счету – ничего. Но пара-тройка возражений имеется. Во-первых, почему вы остановились именно на Палестине? На севере там болотная топь, на юге – пустыня. Неужели нельзя было подыскать страну поприветливее? Во-вторых, почему вам хочется во что бы то ни стало разговаривать там на мертвом языке, на иврите? И, в-третьих, почему вы избрали не кого-нибудь, а евреев? Есть народы куда более симпатичные”

Так звучал один из самых популярных еврейских анекдотов той поры. А еще семьдесят лет спустя немецкий писатель Арно Шмидт опубликовал многотомную эпопею "Греза Цеттеля", в которой повествуется еще об одном еврейском замысле, чуть было не осуществленном в заокеанской Америке в те далекие времена, когда еще не было изобретено само понятие "сионизм":

“Некий еврей по имени М. М. Ной (ну, конечно же – Ной, в Библии!) в 1822 году обратился к городской администрации Нью-Йорка с просьбой подарить ему большой остров в окрестностях Ниагарского водопада, с тем чтобы он смог организовать там колонию для европейских евреев. Так оно и произошло, правда, остров Ною со товарищи не подарили, а продали. Здесь Ной основал еврейский город, провозгласил американский Израиль, объявил себя Верховным Судией, облачился в одежды первосвященника и обратился с воззванием к рассеянным по всему свету евреям, приглашая их переселиться на остров, которому предстояло стать новой Святой Землею. Парижского раввина и еще несколько представителей международного раввината он назначил сборщиками налогов. Ну и что же из этого вышло? Ной не дождался ни налоговых поступлений, ни евреев. И поневоле вернулся к своему всегдашнему занятию – к журналистике”

Тоже анекдот? Еврейский или антисемитский? Как бы то ни было, даже если отвлечься от того, что легендарный Ной подобно вполне историческому Герцлю был профессиональным журналистом и к тому же отчаянным мечтателем, факт остается фактом: задолго до возникновения понятия "сионизм", впервые введенного в 1890 году уроженцем Вены Натаном Бирнбаумом, предпринимались многочисленные попытки введения еврейского самоуправления в тех или иных местах. В том числе, и откровенно курьезные.

Еще не опубликовав трактат "Еврейское государство" и задолго перед тем, как ему удалось созвать первый конгресс сионистов в Базеле, Герцль предпринимал попытки заинтересовать влиятельных европейских евреев (и в первую очередь, разумеется, знаменитости) своими идеями. Квазидипломатическими усилиями эти попытки, впрочем, еще не были. Обращался Герцль еще не к государям и президентам, а к парижским банкирам и промышленным магнатам барону Морицу фон Хиршу и барону Эдмону де Ротшильду. Последний был представителем разветвленной и могущественной финансовой династии. Обоим этим филантропам, скупавшим участки в Аргентине и в Палестине и раздававшим тамошние земли еврейским колонистам. Герцль, пустив в ход все свое красноречие, внушал: всемирное еврейство нуждается не в благотворительности, плодящей попрошаек и пессимистов, а в едином политическом руководстве, которое помогло бы ему осознать национальную идентичность и взять собственную судьбу в свои руки.

Его принимали и слушали, с трудом скрывая пренебрежительную усмешку. Уж этот Герцль! Мечтатель, фантазер, утопист... И как неслыханная наглость было воспринято его заключительное высказывание: "Я обращусь к германскому императору, и он меня поймет, потому что его воспитывали и готовили именно так, чтобы он умел оценивать по справедливости великие замыслы!" Что ж, любезнейший, отвечали Герцлю, попытка не пытка.

И Герцль предпринял попытку. И не одну. На нескольких лет вслед за этим он, строго говоря, дилетант, поневоле осваивал дипломатическое искусство; learning by doing, как выражаются прагматики англичане. Он ездил и в Париж, и в Лондон, и в Константинополь, и в Иерусалим, во имя сионизма и в интересах еврейского государства, которому еще только предстояло возникнуть, он вел переговоры с английскими министрами и турецкими пашами. И в конце концов его и впрямь удостоил аудиенции германский император Вильгельм II, правда, не в Берлине, а в императорском шатре, разбитом у ворот Иерусалима. Ведь и германский кайзер был заядлым путешественником. Правильно оценивая перспективы немецкого влияния на Турцию – "босфорского больного", как ее тогда называли, – и заинтересованность Германии в расширении рынка сбыта немецких товаров на Востоке, Герцль надеялся заручиться долгосрочной поддержкой своих палестинских планов со стороны Вильгельма. О том, как сильно он тогда уповал на кайзера и – еще с времен будапештской юности – восхищался немецкой культурой, а значит, и Германией как таковой, свидетельствует одна из его дневниковых записей соответствующего периода: "Если евреи окажутся под германским протекторатом, то влияние этой огромной, могущественной, великолепно управляемой и строго организованной страны на еврейский национальный характер окажется в высшей степени оздоровляющим" Заблуждение! И еще поразительнее поэтически возвышенное описание личности Вильгельма II в образе просвещенного монарха в заметках Герцля, написанных по итогам аудиенции: "Император произвел на меня сильное и глубокое впечатление. Позже я попытался облечь это впечатление в форму поэтической метафоры и сумел найти лишь такую: мне показалось, будто я попал в волшебный лес и повстречался там со сказочным единорогом. Внезапно он предстал передо мной во всем своем великолепии с грозным для любого недруга рогом. Но еще большее впечатление произвел на меня тот факт, что этот легендарный зверь оказался полон жизни. Его образ я представлял себе и заранее -тем поразительнее оказалась встреча с ним во плоти. И мое изумление только усилилось, когда единорог вдруг заговорил человеческим голосом, и это был голос друга, и произнес он следующее: "Да, я и есть тот самый единорог!" Увы, на самом деле приятие "единорогом" еврейского просителя и понимание им самой просьбы было, мягко говоря, ограниченным. Да и лорды-либералы из английского правительства, не говоря уж о турецких пашах, внимательно выслушав Герцля, отвечали ему туманно, сдержанно и с оглядкой, хоть и позволяли себе время от времени проявить определенную заинтересованность. И даже данные обещания каждый раз рано или поздно лопались подобно мыльным пузырям. Во-первых, Герцлю при всем проявленном им дипломатическом искусстве так и не удалось сыграть на разноречивых, а сплошь и рядом и взаимопротиворечащих восточных интересах великих европейских держав; во-вторых, он не сумел заручиться мало-мальски серьезной поддержкой хотя бы одной из них. Никто не указывал ему на порог, его самым внимательным образом выслушивали, но всякий раз как бы не принимая всерьез, ища не взаимопонимания, но отговорок, и пребывая в убеждении, что уж в собственной-то стране пресловутый еврейский вопрос прекрасно поддается тому или иному решению и без его помощи. Правда, кое-где – и прежде всего в Англии – Герцлю вроде бы можно было рассчитывать на влиятельные еврейские круги, но их представители – точь-в-точь как некогда парижские бароны Хирш и Ротшильд – выступали за эмансипацию еврейства с последующей ассимиляцией и считали проповедника идей сионизма бесплодным мечтателем и политическим фантазером. Так что Герцлю порой случалось прибыть на сионистский конгресс с пустыми руками – а тут его поджидали идеологические противники из собственных рядов, ратующие за "чистый" сионизм и рассматривающие грядущую еврейскую Палестину прежде всего как духовный и культурный центр мирового еврейства, равно как и священное место, где следует ожидать явления мессии. Что же касается альтернативных территорий для построения еврейского государства – таких как Кипр, Синайский полуостров или восточноафриканская Уганда, – о которых в разговорах с Герцлем и в последующей томительно-неторопливой переписке с ним порой упоминали англичане, то "чистые" сионисты об этом и слышать не хотели.

Так что же, Герцль потерпел полное и безоговорочное поражение? Сбылось то, что с самого начала предрекали его противники в самом сионистском движении, так и вне его? В дневнике Герцля за май 1903-го есть запись, посвященная краху обсуждавшегося ранее с англичанами Синайского проекта: "Синайское дело я считал уже в такой степени свершившимся, что даже отказался от приобретения участка на кладбище в Дёблинге, рядом с могилой отца. А сейчас я разочаровался настолько, что, отправившись в тамошний муниципалитет, приобрел для себя могилу № 28".

Неужели он столь свято верил в успех своих переговоров с английским правительством, что надеялся перенести прах родных на новую родину и, может быть, найти последнее упокоение самому там, где, по его представлениям, должно было возникнуть свободное и независимое еврейское государство? Как знать... Так или иначе, эта надежда во всей ее эвентуальной серьезности была до поры до времени развеяна, как, впрочем, и остальные его чаяния, связанные с великими европейскими державами, посредничество которых представлялось необходимым для того, чтобы связать разрозненные нити оседлого еврейства, – взять хоть тех же Ротшильдов с банкирскими домами в Вене, Лондоне и Париже.

У стороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, будто дипломатическая миссия Герцля оказалась тем самым исчерпана. Однако на самом деле всё только начиналось! Потому что на европейской обочине находилось государство, славное не только необъятностью, – и взгляд Герцля был прикован к нему крепче, чем когда-либо прежде. Царская Россия со своим многомиллионным еврейством, кое-как выживающим в условиях угнетения и слепой ненависти и в массовом порядке – на пути в Америку – выплескивающимся в Западную Европу.

И если еврейский вопрос для кого-нибудь был не просто актуальным, но буквально кричащим и кровоточащим, то такими людьми, несомненно, слыли российский самодержец и его министры. И кому, как не им, надлежало проявить жгучий, интерес к окончательному решению еврейского вопроса?

Эхо крупнейшего на тот момент кишиневского погрома прокатилось весной 1903 года по всей Европе.

6 апреля 1903 года, в пасхальное воскресенье, знаменующее для православных окончание Великого Поста и совпавшее в том году с окончанием еврейского религиозного праздника Песах, толпы пьяных молодчиков собрались на ярмарочной площади в Кишиневе, главном городе Бессарабской губернии, и отправились оттуда громить еврейские дома и лавки. Пьяные погромщики, будучи твердо убеждены в том, что их действия угодны царю, бесчинствовали в городе двое суток не щадя ни имущества, ни людей. Мебель из еврейских квартир вышвыривали из окон на улицу, на которой, казалось, шел снег – столько пуха и перьев из подушек и одеял реяло в воздухе. Из окон выкидывали, согласно позднейшим сообщениям, и грудных детей. Женщин насиловали, мужчинам отрубали головы. За два пасхальных дня разбушевавшаяся чернь убила сорок три еврея (мужчин, женщин и детей), разграбила и частично сожгла семьсот жилых домов и шестьсот лавок, что же касается числа пострадавших с телесными повреждениями особой и средней тяжести, то оно составило четыреста девяносто пять человек. Меж тем губернатор и городское чиновничество, ни во что не вмешиваясь, праздновали Пасху. А когда полиция и армия предприняли некоторые усилия по наведению порядка и арестовали несколько десятков наиболее неугомонных погромщиков, произошло это со столь издевательским запозданием, что "спасенные" приветствовали "спасителей" плачем и стенаниями, потому что на еврейским улочках уже не жили, а только оплакивали разорение и смерть.

О предстоящем погроме в Кишиневе загодя перешептывались несколько недель, и многие православные в порядке профилактики метили стены собственных домов крестами. В местной юдофобской прессе мусолили тему ритуального убийства русского мальчика, якобы совершенного евреями; из рук в руки передавали антисемитское воззвание, имя автора которого так навсегда и осталось тайной: “... Поэтому, братья, во имя Спасителя нашего, пролившего за нас Свою драгоценную кровь, и во имя православного государя нашего, батюшки-царя, пекущегося о возлюбленных чадах своих, возгласим в день святого праздника: "Бей жидов!" и бесстрашно и весело примемся за дело, уничтожая этих уродов, этих кровопийц, вновь и вновь алчущих русской крови! Вспомним об одесском погроме – там армия пришла на помощь народу. Так оно будет и у нас, потому что наше воинство православное и жидов в нем нет. Присоединяйтесь к нам – и общими силами обрушимся на грязных жидов…”

Никто в России не воспринял всерьез эти угрозы – или не захотел воспринять, – ни в кишиневских кабинетах, ни в санкт-петербургских. Хотя в столице наверняка знали о взрывоопасной ситуации, сложившейся в главном городе Бессарабии, не зря же ела свой хлеб прекрасно организованная и надзирающая за всей страной полиция, в особенности – тайная.

Герцль был убежден в том, что, с оглядкой на такое положение дел в России, здесь ему может удасться то, в чем ему до сих пор отказывали власти западноевропейских держав. Лишь бы повезло в том, чтобы убедить Николая II в непреложном факте: интересы сионистов и русского правительства фундаментально совпадают как минимум в одном пункте. Потому что организованная и отрегулированная российским государством массовая эмиграция евреев помогла бы нормализовать русско-еврейские взаимоотношения, драматически осложнившиеся еще встарь. А для достижения этой цели России следовало всего-навсего посильнее надавить на Турцию, с тем чтобы она изъявила готовность открыть малозаселенную территорию Палестины для массового (а не ограниченного частными инициативами меценатов вроде семейства Ротшильдов, как до сих пор) въезда еврейских иммигрантов.

А осознавал ли Герцль, что там, в Палестине, пусть и на малозаселенной территории, уже живут арабы, для которых основание еврейских поселений, а в конечном итоге – и еврейского государства, будет означать насильственное вытеснение с собственных земель?

В 1902 году Герцль выпустил программный роман "Древняя новая родина", в котором облек в беллетристическую форму свое видение грядущего еврейского государства. В романе вопрос об арабах хотя и затронут, но решение предложено утопическое, чуть ли не сказочное, в духе Гаруна аль-Рашида из "Тысячи, и одной ночи". На страницах романа один из персонажей “представитель проникнутого духом терпимости космополитического еврейства – спрашивает у некоего араба: "А разве въезд евреев не разорил и не уничтожил арабское население Палестины? Разве арабам, не пришлось спасаться бегством?" И слышит в ответ: "Разве вы назовете разбойником того, кто ничего не отнимает у вас, а, напротив, только дает. Евреи обогатили нас, так почему бы нам их не любить?"

Как уже указано, роман был утопическим, и действие его разворачивалось в относительно далеком будущем – в 1923 году. И представлял собой попытку облечь мечты и видения Герцля в литературную форму. Разумеется, сочиняя роман и обращаясь к своим приверженцам со словами: "Стоит вам захотеть – и эта сказка станет явью!", – он не знал и даже не догадывался о том, в сколь жестокое противоречие с палестинской реальностью войдут прекраснодушные постулаты.

А пока суд да дело, он решил целиком и полностью положиться на российское правительство, на могущество царизма, представлявшегося ему единственным игроком на мировой политической арене, способным в обозримом будущем добиться от турецкого султана ощутимых результатов. При этом он не в последнюю очередь уповал на жалкое состояние турецких финансов. Казна Оттоманской империи безнадежно опустела еще в середине девятнадцатого столетия в ходе Крымской войны, Турция оказалась вынуждена брать все новые и новые займы у Запада. При поддержке русского царя, надеялся Герцль, ему удастся вынудить султана пойти на послабления въездного режима в Палестину в обмен на существенные финансовые уступки. При этом Герцль рассчитывал на Еврейский национальный фонд, на пока небольшой, но стремительно растущий Еврейский колониальный банк в Лондоне, на поддержку венских, парижских и лондонских Ротшильдов и прежде всего на чрезвычайно богатое и влиятельное английское еврейство как таковое, пусть оно до поры до времени и воспринимало исповедуемый и проповедуемый Герцлем политический сионизм с крайним скепсисом, а то и с откровенной враждебностью. Однако стоит русскому самодержцу высказаться недвусмысленно и, может быть, скрепить свои слова печатью с двуглавым орлом, думал Герцль, и все это недоверие как ветром сдует. А значит, появится возможность рано или поздно откупить у отягощенной французскими и английскими долгами Турции Палестину.

Еще в мае 1899 года Герцль ездил в Гаагу, где проводилась конференция по миру и разоружению, поводом для созыва которой стал вдохновляющий манифест русского царя. В гаагских парках цвели деревья. Природа праздновала начало нового жизненного цикла. Однако в конференц-залах делегаты шипели друг на друга и чуть ли не дрались, как будто там собрались не европейские дипломаты, а члены какой-нибудь еврейской мишпохи. Герцль надеялся на то, что в Гааге ему удастся вступить в контакт с полномочным представителем Российской империи. Однако и руководитель российской делегации, и полномочные представители других европейских правительств соизволили вежливо выслушать его, но никак не более. Какова бы ни была точка зрения того или иного дипломата на пресловутый еврейский вопрос, обязывающих высказываний не позволил себе никто. И все же (и как раз это служило для Герцля доказательством того, что его поездка в Гаагу оказалась успешной) ему удалось напомнить о себе и о своих планах государственным деятелям Европы; и к нему как к эмиссару еврейства и лидеру политического сионизма отнеслись если не с пониманием, то с уважением. Правда, его нижайшая просьба об аудиенции у Николая II, переданная через руководителя российской делегации, была всего-навсего принята к сведению, причем дипломат полупрезрительно пожал плечами. Ни ответа, ни обещания, не говоря уж о гарантиях, Герцлю не дали. Поэтому в ноябре того же года он обратился уже к самому Николаю II с меморандумом, в котором обрисовал цели сионистского движения и нижайше попросил об аудиенции, с тем, чтобы получить возможность изложить государю собственное видение решения еврейского вопроса при личной встрече. Меморандум был проникнут верой в значе