Созвездие Мордехая

Роман-эссе по следам дневников отца

Посвящается
Памяти 67.000 наших братьев, греческих евреев, невинных жертв нацизма, части 6.000.000 трагических детей европейского еврейства.
Дар еврейской общины г.Салоник, которая существует в Греции 2.300 лет

Содержание

Эли Люксембург. Слово об отце
Пролог
Часть первая. Румыния
Часть вторая. В ином мире
Часть третья. Ферганская долина
Часть четвертая. Ташкент
Часть пятая. Львов
Часть шестая. Израиль
Эпилог

Фрагмент из книги:

СЛОВО ОБ ОТЦЕ

Он лежит на Масличной горе под большим раз­весистым деревом — на одной линии с воротами Милосердия и Святая Святых. Тут он хотел ле­жать, чтобы к приходу Машиаха быть сразу на месте, сразу "при деле".

Нас, пятерых детей его, к погребению не допу­стили. Мы не видели, как он ушел в Масличную гору. Таков, нам сказали, иерусалимский обычай, таков порядок: того, кто дал тебе жизнь, эту зем­ную жизнь, — нельзя тебе видеть его уход в веч­ность, в небытие. Это может нанести духовный урон, ущерб, родить в тебе ересь отчаяния. В этом что-то есть.

С того дня минуло почти два года. Улеглась первая боль, притупилась острота потери. В день его похорон я — его первенец — порывался что-то сказать: ушел не просто отец, а личность незау­рядная, человек выдающийся. Я это хотел ска­зать, но пустота и боль были слишком огромны. Об этом я попытаюсь сказать сейчас, в связи с выходом в свет этой книги. Если, конечно, су­мею.

Жил он динамично и плотно, жил так тесно, что негде было иголки воткнуть. Я думаю, он и ушел единственно потому, что стареть ему было попро­сту скучно. Или же рассудил иначе: оттуда, из мира чистой духовности, ему удобней нам помо­гать, устраивая наши судьбы — детей, внуков, судьбу Израиля и всего народа еврейского, а до­роже, священней этого у него и не было ничего.

В последние годы он много писал. Когда мы спрашивали, о чем он пишет, он отвечал: "Исто­рию нашего рода... Дети, которые у вас родились и родятся в Израиле, должны знать свои корни!"

Он успел исписать толстые две тетради, похо­жие на амбарные книги. Там, в общей сложности, страниц пятьсот. Недавно я углубился в эти тет­ради, впервые прочел их по-настоящему, обстоя­тельно.

Он никогда не был литератором, наш отец. Он вообще не успел получить формального образо­вания. Но кажется мне, что записи его выходят за рамки семейные и имеют общественный интерес. Я бы сказал даже — исторический. И мнение это не только мое. Предать их гласности, подготовить к печати меня убедил друг нашей семьи, знавший хорошо отца. Он слышал от него эти притчи, ле­генды и предания и был от них под сильным впе­чатлением. За это я глубоко ему благодарен.

И в самом деле — отец был блестящим мастером устного рассказа. Когда он начинал говорить, люди обступали его и ни за что не хотели отпус­кать, готовые слушать часами. Так было в галуте и в Израиле, в синагогах и на работе, возле Стены плача и за семейным столом: "Мотл, вы это обя­заны записать!"

Люди любили его, он был им наставником, бра­том. Мы убедились в этом, когда сидели "шиву". Десятки незнакомых людей приходили и плака­ли вместе с нами, и слезы их были искренни: "Мы потеряли мудрого друга и брата! Мы поте­ряли великой души еврея..."

Отец писал... Его память восстановила историю нашего рода, а это период времени более чем в сто лет. Впечатления детства, воспоминания об отце, многочисленных братьях, сестрах. Это мир еврейских местечек Бессарабии, изображенный изнутри, под каким-то удивительным углом зрения, пропущенный сквозь призму его души, не умевшей лукавить ни с Б-гом, ни с соплемен­никами.

Родился он незадолго до первой мировой вой­ны. В молодости увлекался идеями коммунизма. Семейным уже человеком ему удалось перебрать­ся в Россию — страну голубой мечты. Сразу же пришло отрезвление — быстро, чуть ли не мгно­венно. Он обнаружил в России все тот же звери­ный облик антисемитизма, нищету, убожество, гнусную ложь и демагогию. Об этом он тоже пи­шет — как приготовился к долгой борьбе за выживание. Много страниц посвящено годам эва­куации, скитаний... Да что говорить — все мы, пя­теро его детей, родились в разных городах.

Россия заперла его надолго, это он тоже понял и потому нигде не пустил корней, этот "вечный жид" с необычным образом мышления.

Он пишет о том, как возвращается к Б-гу, к святым, первичным понятиям, и это становится смыслом его жизни: Тора, милосердие, благотво­рительность. А еще, а самое главное — воспитать детей в той же вере, вере отцов. Устроить детям сносную жизнь, дать им образование, чтобы ког­да-нибудь вырвать их из лап сатаны, увезти в Израиль.

Вершиной жизненных достижений отца можно считать его долгую, изнурительную схватку с со­ветской властью за выезд в Израиль. То были тяжелые, страшные годы, связанные подчас со смертельной опасностью. Сегодня мы здесь, на родине, никто из семьи не остался там, и в этом целиком и полностью его заслуга. А как он до­бился этого, как этот подвиг осуществил — сплошное чудо. Про это он тоже пишет — какие сверхъестественные силы им были привлечены: силы великих раввинов, живых и мертвых, силы цадиков и чудотворцев, в которых он верил всей душой.

Отец наш никогда не копил материальных ценностей. Наследство, что он нам оставил, — иного рода: сокровище чистой веры, сокровище духа, богатство любви к своему народу и к своей стране.

Я назван именем деда. Когда мы уезжали в Израиль, отец привез меня в Бендеры попрощать­ся с могилами предков. Помню, меня потрясла надпись на мшистой могильной плите: "Эли Люк­сембург, родился в 1866 году, умер в 1931..." Странно, мое имя! Я будто умер очень давно, и вот — живу, еду в Израиль... Я вдруг почувство­вал с пронзительной ясностью свою вечность, ощутил себя звеном в бесконечной цепи.

Это же самое я чувствую и в записях своего отца: золотую цепь преемственности, облаченную в яркие, неизгладимые образы прошлого. И если у читателя возникнет подобное ощущение, то зна­чит — контакт состоялся, и вы услышали голос отца.

Эли ЛЮКСЕМБУРГ

ПРОЛОГ

В одном местечке жили однажды двое еврей­ских мальчиков. Один был сыном богатых ро­дителей, а другой — круглым сироткой: без ма­тери, без отца — один совершенно, ему и поесть-то негде было. И, несмотря на разницу эту, маль­чики крепко дружили, сидели вместе в "хедере" и были всегда неразлучны.

Первому, богатому, родители дарили, естест­венно, всевозможные вещи, балуя ребенка: то ножичек складной, то игрушку, то коробку до­рогих и вкусных конфет. И что удивительно — в тот же день, чуть ли не в тот же час, точно такая же вещь появлялась у сиротки. А как и откуда — никто понятия не имел. "Уж не ворует ли маль­чик, упаси Б-г!" — стали подозревать люди. По­куда в один прекрасный день откровенно его не спросили: откуда он все это достает, откуда у него деньги?

— Это мне папа дает! — признался им мальчик.

— Как это — "папа дает?" Его ведь давно в живых-то нет, что-то здесь непонятно! — и велели ему доказать: как это выглядит на самом деле.

Сиротка ничуть не смутился, взял и привел лю­дей в синагогу. Подвел их к "арон-кодешу", рас­пахнул дверцы и произнес примерно следующее: "Папа, дай мне немного денег! Видишь, люди при­шли, они не верят, что ты мне на все даешь".

Едва он это сказал, как все вдруг услышали стук монет, упавших будто бы сверху, а мальчик просунул руку между свитками Торы, собрал их и показал евреям: "Видите, как все здесь прос­то!?" И все увидали у него на ладони горсточку денег...

Почему я вспомнил вдруг эту притчу, именно с нее начав свои воспоминания?

Сегодня мне семьдесят один год. Я пишу эти строки в Иерусалиме, в своей квартире в квар­тале Гило. В моей биографии вы не найдете вы­дающихся событий, которые повлияли бы на ход мировой истории, на ход мировых событий. Я не был никогда ни ученым, ни видным общест­венным деятелем. Не был выдающимся полко­водцем, героем войны. Прожив в России более тридцати лет, не был даже репрессирован, не си­дел по лагерям и тюрьмам. В этом отношении де­сятки и сотни судеб еврейских гораздо интерес­ней моей. Высшим достижением своей жизни я считаю тот исключительный факт, что я, жена моя, четверо сыновей и дочь — живем в Израиле. Работаем каждый на своем поприще, дети мои рожают "сабр"; все мы любим свою родину и всею душой верим во Всевышнего, Который нас сюда и привел. Эту веру привил своим детям я — в жутких условиях советской власти, в окруже­нии лютых антисемитов.

Сыновья мои служат в армии, успели повое­вать, отличиться и даже были ранены, и этим я откровенно горжусь. Горжусь тем, что живут они правильно, в еврейском духе. Живут в мире с Б-гом, людьми и сами с собой. Горжусь еще тем, что все мы здесь, вся семья, и никто не ос­тался там, никто не помышляет про "йериду", о том, чтобы уехать из Израиля, упаси Б-же. И вот, с уверенностью можно сказать, что род наш пустил здесь первые корни.

Мне вспомнилось вдруг в этой связи, как сын мой Гриша вернулся недавно из Вены, где прора­ботал год в качестве посланника Сохнута. По долгу службы ему приходилось вести "задушев­ные" беседы с советскими евреями, пренебрег­шими родиной, и рассказал мне Гриша такой случай.

Прибыл в Вену еврей с сыном и заявил, что едет в Австралию. В Израиле, дескать, беспрерыв­ные войны, и он боится за сына — единственный все-таки. Жить он хочет подальше, чтобы даже атомная война его не настигла.

— Понимаете, никого из нашего рода не оста­лось больше, и если сын погибнет, то и род наш исчезнет, а вот в Австралии, на отшибе — есть шанс, что расплодимся и уцелеем!

Такая вот постановка проблемы! И вроде бы нельзя осуждать человека, он прав по-своему. Хотя Гриша мой пытался ему внушить, что у нас в Израиле его сына не возьмут в боевую часть как единственного, и в этом отношении бояться ему нечего...

Я тоже отец, вижу и понимаю опасность, в которой мы вечно живем в Израиле. Тема сохра­нения рода меня тоже заботила и заботит. Но здесь я спокоен, как никогда, как нигде. Как ни в одном месте мира. Как говорит пословица — в сердце тайфуна всего спокойней, в сердце тайфуна порхают бабочки. Таково мое мнение.

И все-таки, почему я начал с притчи про бед­ного сиротку?

Обозревая всю свою жизнь, я вижу себя имен­но этим сироткой, как бы простым, бесхитрост­ным ребенком: в самые трудные, безвыходные минуты своей жизни я обращался к Б-гу за по­мощью, и Он мне всегда помогал, тут же, немед­ленно. Вот об этом мне и хочется рассказать.