Странная свобода

В книгу стихов Бориса Слуцкого вошли (1919-1986), выдающегося поэта современности, вошло лучшее из его творческого наследия.

Борис Слуцкий почти никогда не ставил под стихами дат, и Олегу Хлебникову, составлявшему эту книгу, представилась редкая возможность выстроить «реальное избранное» своего учителя, исходя из собственного понимания сюжета. Того сюжета, что навсегда ограничен отрезком: 1919 — 1986, но при этом все продолжает разматываться и раскручиваться. Как тугая пружина, вырвавшаяся на свободу из разбитых часов и впервые освобожденная от прижизненных обязанностей хранительницы времени.
       Со Слуцким — все по-прежнему непросто. Кто он на российском Парнасе? Лирик? Летописец? Политрук при Евтерпе? Часовой и свидетель своего века? Последний великий поэт той субкультуры, которая в прошлом веке заказывала музыку для половины человечества вот именно что с «незабываемого девятнадцатого» до неизгладимого чернобыльского? (И потому сюжет Слуцкого — сюжет очень советский. Вот разве что на выходе какой-то неправильный и нетипичный.)
      
       Ценности сорок первого года:
       я не желаю, чтобы льгота,
       я не хочу, чтобы броня
       распространялась на меня.
      
       Ценности сорок пятого года:
       я не хочу козырять ему.
       Я не хочу козырять никому.
      
       Ценности шестьдесят пятого года:
       дело не сделается само.
       Дайте мне подписать письмо.
      
       Ценности нынешнего дня:
       уценяйтесь, переоценяйтесь,
       реформируйтесь, деформируйтесь,
       пародируйте, деградируйте,
       но без меня, без меня, без меня.
      
       Написано, видимо, уже в семидесятых. Тогда же, когда и стихи о ложных классиках, поедающих ложками «черную неподдельную истинную икру» и боящихся не успеть дожевать, ибо уверовали в ложноклассицизм и в то, что любое преступление наказуется. И стихи о «странной свободе», когда можно было делать все, что хочешь, «но хотеть того, что хочешь, было невозможно», и стихи о тошном и кромешном запахе лжи, стоявшем в советском воздухе, и еще — о людях сметки и людях хватки, которые «победили людей ума».
       По юности комиссар, по зрелой ошибке один из гонителей Пастернака, Слуцкий к старости подошел с отпущенными грехами (это понятно по самому веществу стихов) и настоящей человеческой трагедией. Следствием ее стала болезнь (не душевная, но болезнь души), депрессия и многолетняя бессонница.
       Пока прогрессивное человечество досыпaло, он еженощно с ним разговаривал.
       Эмигрировав в болезнь, он стал заложником собственной совести. Помимо прочего это означало, что он должен не только искупить грехи, но — понять что-то, чего еще никто не понял. Как известно, нельзя решить проблему, находясь внутри ее. Слуцкий это понимал — пытался разглядеть за дымовой завесой лжеэпохи контуры правды. Выяснялось, что все нездорово даже с абсолютными для поколения Слуцкого ценностями. То, что было свято, вдруг выворачивалось мурлом погромщика.
      
       В революцию, типа русской,
       лейтенантам, типа Шмидта,
       совершенно незачем лезть:
       не выдерживают нагрузки,
       словно известняк — динамита,
       их порядочность, совесть, честь.
      
       Не выдерживают разрыва,
       то ли честь, то ли лейтенанты,
       чаще лейтенанты, чем честь.
       Все у них то косо, то криво
       и поэтому им не надо,
       совершенно не надо лезть.
      
       Революциям русского типа,
       то есть типа гражданской войны
       вовсе не такие типы,
       не такие типы нужны,
       совершенно другие типы
       революции русской нужны.
      
       Сюжет Слуцкого — это сюжет самоосвобождения человека от власти иллюзии — оков догмы. Сюжет выздоровления, совпавший с сюжетом болезни. Сюжет размывания власти советской — мучительной ее замены всевластием совести. Это и есть та драгоценная пружинка, которая оказалась единственной работающей деталью во всем часовом механизме русского ХХ века.
       Совесть, стыд и жалость — три обитаемых пространства поэзии Слуцкого. Именно через них происходит восстановление нормы человеческого бытия. И когда Слуцкий пророчит, что именно умение жалеть людей пригодится нашему XXI и следующему XXII веку, тогда и получается, что, не отказавшись от основ своей поэтики, советский поэт вдруг становится просто поэтом. Ну как Блок и Ахматова. И Пастернак.
      
       Андрей ЧЕРНОВ
       16.07.2001