Горит и не сгорает

Книга Ицхака Когана, раввина синагоги на Большой Бронной в Москве, — яркая, увлекательная мемуарная повесть о человеке, с юных лет живущем чаяниями и идеалами еврейского народа. Читая эти страницы, не перестаешь удивляться, как на долю одного человека, пусть и безусловного лидера, могло выпасть столько драматических событий, многие из которых стали знаковыми не только в жизни раввина Когана, но и в судьбе стран и народов в середине прошлого — начале нынешнего столетий. Книга предназначена широкому кругу читателей, неравнодушных к национальной истории — своей и своих соотечественников. 

Идея этой книги принадлежит VII Любавичскому Ребе Менахему Мендлу Шнеерсону. На аудиенции в 1986 году, сразу после выезда нашей семьи из Советского Союза, он сказал, что обязательно нужно написать книгу о том, как складывалась еврейская жизнь в СССР. Ребе высказал эту мысль, обращаясь ко мне. А обратившись к моей жене Софе, добавил: «Вы должны ему в этом помочь». Софа уже покинула этот мир. Но я должен выполнить наказ Любавичского Ребе. Я хочу рассказать о событиях, свидетелем и непосредственным участником которых меня сделала жизнь. 

Глава первая

Ученик 4

Инженер 41

Глава вторая 

Отказник. И один в поле воин 74

Отказник. Свой среди своих 129

Глава третья

Шойхет 198

Глава четвертая

Израильтянин 252

Глава пятая

Посланник 294

Строитель 350

Заключение

Раввин 394

Комментарии 404

Кошер в стране Советов 

Я уже рассказывал, как мы с папой покупали на рынке кур. 

Но купить живую курицу мало: нужно еще ее кошерно порезать. Потом ее необходимо оскубить – снять с нее перо. Причем опускать в кипяток нельзя. Ощип – длительная и кропотливая работа, вычистить птицу вручную непросто. Мама заинтересовывала нас, детей материально: она платила по рублю за курицу – старыми деньгами, конечно. К тому же перо, которое мы снимали, можно было сдать в приемный пункт по пятнадцать рублей за килограмм. А чтоб собрать килограмм пера, нужно, наверное, около тридцати кур ощипать. Вот мы и старались. У Додика (Давида Абрамовича, деятеля петербургской Синагоги – ред.), моего брата, получалось медленнее, но чище. Я делал работу быстрее, но не так тщательно. Ощипанную курицу нужно было вскрыть, и если возникали какие-то вопросы, приходилось идти к шойхету или раввину, чтобы они посмотрели, можно ли считать ее кошерной. Потом мясо мочили и солили. 

Причем делали мы это не только для себя 

Я уже говорил, что во время похорон моего дедушки раввин взял клятву с папы и мамы в том, что их дом навсегда останется кошерным. Так вот, такую же клятву он взял и у молодой семьи раввина Давида Гисина из Луги. Но молодая женщина, жена сына раввина, сказала, что она не может взять на себя обязательство вести кошерный дом, потому что она не знает, где и как достать кошерное мясо. Если ей кто-то принесет – другое дело – она, конечно, будет его готовить. Мой папа сказал: «Все, что я достану для себя, буду делить с Мурой». Так всю жизнь у нас было заведено: обязательно для Муры оставляли часть кошерного мяса. 

Чтобы доставить кур с рынка домой, нужно было везти их трамваем или метро. Однако приходилось скрывать свой груз, потому что живых птиц в общественном транспорте перевозить запрещалось. Их везли в закрытых мешках, чтобы никто не слышал, как они там кудахчут. Некоторые птицы задыхались – это была настоящая трагедия, потому что доставать их было непросто. Меня кто-то научил делать курам искусственное дыхание. Некоторых я умудрялся оживлять: брал клюв в рот и двигал крыльями, как будто делал искусственное дыхание человеку. 

Домой приходил шойхет – обычно это был реб Хидекель – резать кур. 

Я помню еще двух шойхетов: реба Мейера с Загородного проспекта и реба Мордху, который жил на Малом проспекте Васильевского острова. Реб Мордха был совсем старый и приходить к нам не мог, надо было везти кур к нему домой, что мы и делали, если реб Хедекель почему-либо отсутствовал или болел. Я не помню, чтобы реб Мейер резал кур. Обычно его приглашали, когда надо было сделать брит-милу. И еще он резал быков. 

Достать кошерное мясо было непросто, особенно перед праздниками. Мама будила меня в четыре часа утра, чтобы занять очередь пораньше. Она заказывала такси, и мы ехали либо на Кузнечный, либо на Некрасовский рынки. Там было специальное место, где продавали кошерное мясо. Шойхет не имел права торговать мясом – только хозяин быка. Около продавца стоял кацев – мясник, следивший, чтобы кошерное мясо не смешалось с некошерным. Кацева звали реб Шейм. Я помню его лучше других из-за крупного шрама на голове после удара шашкой. Он получил это ранение еще во время Гражданской войны; по-видимому, рану зашивали на скорую руку, неаккуратно, поэтому шрам и через много лет производил устрашающее впечатление. Еще помню, что реб Шейм был человеком вспыльчивым, неуравновешенным. 

Перед праздниками больше чем два килограмма в руки не давали. Мяса на всех желающих не хватало: в Ленинграде разрешалось резать на кошер только одну корову в неделю. Если мяса оказывалось больше нормы, пусть даже на разных рынках, санитарные врачи созванивались между собой и пресекали нарушение. Они забирали мясо на анализ дня на три, после чего оно становилось некошерным. 

Мы с мамой приезжали рано и занимали очередь. Всем, кто стоял в очереди, на руке писали порядковый номер химическим карандашом. Надо было выстоять несколько часов в подворотне в ожидании, когда откроется рынок, а открывался он в восемь часов. Конечно, особенный ажиотаж был перед праздниками. Но очередь была всегда. Ведь на рынке кошерное мясо продавали один раз в неделю, может быть, пару часов. Когда я уже был женат, случалось, мясом торговали на Сытном рынке на Петроградской стороне, поблизости от моей работы. Я выскакивал в обеденный перерыв и спрашивал у реб Шейма, осталось ли что-нибудь из мясного. Он сообщал: легкое, сердце, может, и нога оставалась. 

Вот так мы и жили. Когда я работал на заводе, все это уже едва теплилось. Совсем не осталось никого, кто бы мог кошерно резать скотину и даже кур. Мой учитель реб Рефоэл рассказывал, что, когда совсем некому было резать, а реб Мордха уже лежал в постели, к нему приезжали, забирали из дому и везли к быку. Он был дряхл, трясся от старости, но когда резал скот, выглядел, как молодой. Навык сохранился у него на всю жизнь до глубокой старости. 

А потом мясо вообще пропало – два года в Ленинграде не было кошерного мяса… И когда Мотл Лившиц приехал в Ленинград делать обрезание, мы сидели с ним за столом и ничего не ели мясного. Не для нас была та еда…