В этом году в Иерусалиме

Замечательный канадский прозаик Мордехай Рихлер (1931 – 2001) – не менее замечательный эссеист.

Темы эссе, собранных в этой книге, самые разные, но о чем бы ни рассказывал Рихлер: о своем послевоенном детстве, о гангстерах, о воротилах киноиндустрии и бизнеса, о времяпрепровождении среднего класса в Америке, везде он ищет, как пишут критики, ответ на еврейский вопрос, который задает себе каждое поколение.

Читать эссе Рихлера, в которых лиризм соседствует с сарказмом, обличение с состраданием, всегда увлекательно.

В России М. Рихлер известен переведенными на русский и изданными книгами: «Кто твой враг», «Улица», «Всадник с улицы Сент-Урбан», «Версия Барни».

Как после Бэтмена и Дж. Э. Генти я открыл для

себя роман «На Западном фронте без перемен»

Перевод О. Качановой .................... 7

Второзаконие

Перевод О. Качановой .....................19

Улица Св. Урбана: тогда и теперь

Перевод Л. Беспаловой ................... 30

Жизнь моего отца

Перевод Л. Беспаловой .................. 46

Германия, 1978

Перевод Л. Беспаловой ..................... 65

Холокост и после Холокоста

Перевод Л. Беспаловой ..................... 77

Мистер Сэм

Перевод О. Качановой ...................... 96

Райхманны

Перевод О. Качановой ..................... 125

Менкен

Перевод Л. Беспаловой ..................... 133

Лански

Перевод О. Качановой .................... 139

Голдвин

Перевод О. Качановой ...................... 149

Бегельман

Перевод О. Качановой ...................... 159

Вуди

Перевод О. Качановой .................. 170

Катскиллы

Перевод Л. Беспаловой ..................... 186

В этом году в Иерусалиме

Перевод Л. Беспаловой .................... 210

Примечания .................................

 

 

За окном была благодать — солнце, синь; лондонское, насквозь отсыревшее небо и пронизывающую до костей мокрядь я оставил всего восемь часов назад, так что настроение у меня было лучше некуда. Пригородный автобус на Тель-Авив, «фольксваген», вел корпулентный еврей из Эфиопии.

— Ну и как вам Израиль, нравится? — с ходу спросил он.

— Я только что приехал, — ответил я.

Другой пассажир, зубатый американский паренек, сказал:

— Я здесь уже три дня. Завтра уезжаю. Вечером пойду на «Завтрак у Тиффани»[1].

— И вы ехали в такую даль, чтобы посмотреть кино? — спросил я.

— Хороший же фильм. И потом у меня кругосветка.

По Алленби-роуд туда-сюда сновали парни и девушки в форме, ребята с приклеенными к уху транзисторами, продавцы лотерейных билетов, юнцы в вязаных кипах, прикрепленных к волосам заколками. На углу Бен-Йеуды парень, привалясь к «Эм-Джи»[2], поплевывал маковыми зернышками. Иссохшие уличные торговцы, продавцы соков и бубликов, на мой взгляд, походили на арабов. На самом деле в большинстве своем они были выходцами из Северной Африки. Мимо меня, бренча браслетами, проследовали две американки в очках с затейливой оправой и пестрых юбках.

— Сэди, ты уже слышала, как они говорят?

— Нет.

— Хочешь верь, хочешь нет, а говорят они лучше нас. Ну прямо как англичане.

Ашкеназский ресторан, куда я зашел, был таким же, как все рестораны такого типа. Залитые вином льняные скатерти, зубочистки в рюмках, неизменный старик официант с кислой миной, вылезшим из брюк подолом рубахи, еле передвигающий ноги, набившие живот мужчины, рассеянно ковыряющие в зубах.

— Садитесь, — предложил мне кто-то.

Оказалось, мистер Берман — при перелете из Лондона он сидел прямо передо мной.

— Первый раз в Израиле?

— Да-да, — пылко откликнулся я.

— Все города, знаете ли, на одно лицо. Главная улица… отели, рестораны… И каждый так и норовит тебя надуть. Здешние, они надувалы из надувал. Я торгую спортивными товарами. Продаю ружья, спальные мешки, палатки. — Он хихикнул, обтер ложку о край скатерти и налег на клубнику в сметане. — Чтоб я провел ночь в спальном мешке — так нет. У людей мозги набекрень. И что — мне плохо?

Мистер Берман сообщил, что завтра уезжает в Токио.

— Девчонки в Токио — первый класс. Уродины все, как одна, но к этому можно привыкнуть. Привыкнуть? Да, а что? Они не знают, как тебя ублажить.

Билл Арад, мой израильский знакомец, повел меня в «Калифорнию», излюбленное кафе молодых журналистов и художников. Я сказал, что собираюсь разыскать Ури Авнери, редактора «А-Олам а-зе».

— Он — циник, — сказал Арад. — Умный, но безответственный. Из всего, что он будет вам рассказывать об Израиле, ничему не верьте.

Арад познакомил меня с другим журналистом. Шломо.

— А вы и вправду зоветесь Мордехаем в Канаде? — спросил Шломо так, словно это чуть ли не подвиг.

— Но меня так зовут, — сказал я, чувствуя себе идиотом.

— Правда? В Канаде? Вот это здорово!

На автобусной остановке я наткнулся на давешнего зубатого американского парнишку.

— Ну и как вам фильм? — спросил я.

— Сила. У меня, знаете ли, кругосветка.

— Вы мне уже сказали.

— Завтра в три часа дня уезжаю в Бомбей.

Ну и что идет в Бомбее? Но вопроса этого я ему не задал. Сказал только: «Развлекайтесь».

— Да я там только переночую.

До полуночи было еще далеко, и я решил гульнуть в «Джет-клубе» «Авиа-отеля» — он был открыт всю ночь. Тамошний бармен оказался художником и поклонником Ури Авнери.

— Правительство охотнее повесило бы Авнери, чем Эйхмана. Шимон Перес его не переносит.

Переса, в ту пору помощника министра обороны, Авнери задевал чаще других. Именно «А-Олам а-зе» («Этот мир») обнародовал, что португальцы воюют в Анголе пушками израильского производства. Бармена это удручало: теперь на Ближнем Востоке Израиль стали отождествлять с репрессивными колониальными режимами.

— Ури, — сказал он, — единственный из наших журналистов, у кого хватило духу ратовать за независимый Алжир. Остальные газеты стояли за то, чтобы Франция Алжир не отпустила.

Бармен уверял меня, что Израиль держит культурного атташе в Стокгольме исключительно для того, чтобы он выхлопотал Агнону Нобелевскую премию.

— Бубер получил бы ее в прошлом году, — сказал он, — если б Хаммаршельд[3] — он его переводил — не погиб.

У каждой страны свои культурные проблемы. Возвратясь в номер, я прочел в «Геральд трибюн», что «Чикаго» обставило «Монреаль» в третьем матче полуфинала Кубка Стэнли[4]. Микита забил четыре гола. Белево — ни одного.

Жарища стояла невыносимая. Я решил принять ванну, но воздержался, прочитав плакатик над раковиной:

 

ПОМОГИ ОРОШАТЬ НЕГЕВ!

СБЕРЕГАЙ ВОДУ!

Общественный комитет за экономию воды

 

Я не мог заснуть — до того был взбудоражен: я в Израиле. Эрец-Исраэль. Туристический проспект «Путеводитель по Израилю» и тот был написан с характерной задушевностью: «Если вам, Б-же упаси, понадобится врачебная помощь, вам ничего не стоит получить ее…» Всю мою жизнь я стремился в Израиль — и по той или иной причине поездка срывалась. В 1936-м — мне тогда шел шестой год — мой дед по материнской линии, хасидский раввин, купил участок земли в Святом Иерусалиме. По его замыслу, вся наша семья должна была уехать в Израиль. Он умер, и мы не уехали. Еще в средней школе я вступил в «А-Боним», сионистское молодежное движение рабочего толка. По пятницам мы вечерами слушали пламенные речи о том, как восстановить плодородие почвы, смотрели фильмы, восхваляющие жизнь в кибуцах, отплясывали хору, пока у нас не начинали гудеть ноги. В субботу поутру мы обзванивали квартиру за квартирой, собирали деньги в «Еврейский национальный фонд», потрясали кружками перед выдернутыми из постели заспанными хозяевами, требовали — с полным сознанием своего права — жертвовать четвертаки, десятицентовики, пятицентовики, чтобы помочь возродить пустыню в Эрец. Наш хор пел душещипательные песни на посвященных сбору средств митингах. Летом мы отправлялись в кишащую комарами Лаврентийскую долину, где был наш лагерь, снова слушали речи, учили иврит и, за неимением арабов, следили, не появятся ли в окрестностях подозрительные франко-канадцы.

Когда в Израиле после 14 мая 1948 года, вслед за объявлением независимости, начались бои, я прибавил себе годы и вступил в Канадскую резервную армию, думая: вот это финт — пройти подготовку в канадской армии, чтобы воевать с англичанами в Эрец. Но в конце концов все же предпочел закончить среднюю школу.

Мое отношение к Израилю, если воплотить его в один образ, лучше всего передал бы кадр кинохроники, запечатлевший приезд Бен-Гуриона в Канаду. На нем этот жестоковыйный кряж из польских евреев обходит почетный караул Канадских гвардейcких гренадеров. Гвардейцы стоят навытяжку, седые космы Бен-Гуриона едва доходят им до груди. Дорожу я этой фотографией из-за неимоверного удовлетворения, которое она мне доставляет.

*  *  *

На следующее утро мы поехали в Тель-Авив. Продвижение наше сильно замедляли запряженные осликами повозки, мотоциклы, везшие тележки, — они петляли по улицам, по обе стороны которых тянулись механические мастерские и свалки, где громоздились ржавые колеса и драные покрывала, очень бережно починенные. Жара стояла удушающая. Горожане в большинстве своем были одеты — как я счел, весьма разумно, — крайне вольно. Все, только не хасиды, те держались за костюмы, более соответствующие их восточноевропейскому происхождению: штраймлы, сюртуки и шерстяные кофты плотной вязки. Под сенью городской синагоги прохлаждались нищие. Тут же сидели калеки — один засучил брючину так, чтобы выставить протез напоказ, у другого было изуродовано лицо.

Я остановился у кафе на улице Ахад а-Ама. Ахад а-Ам («из народа») — псевдоним Ашера Гинзбурга, самобытного сионистского мыслителя. В Тель-Авиве он поселился уже в преклонном возрасте, улицу, на которой он жил, назвали его именем, и на ней, когда он днем отдыхал, даже перекрывали движение. Ахад а-Ам умер в 1927 году, и сегодня на улице его имени идет бойкая торговля. Внезапно меня затянула в свой водоворот толпа продавцов газет, они выкрикивали: «Маарив!», «Маарив!» Я купил «Джерузалем пост»[5], где мое внимание сразу привлекло обведенное рамкой объявление на первой странице:

 

Мы потеряли нашу гордость и славу

Нисима-Биньямина Фану,

Главного раввина города Хайфы и окрестностей,

призвал к Себе Г-сподь.

Погребальная процессия отправится из больницы Ротшильда (Хайфа) в 11 часов 1 апреля 1962 года

СКОРБЯЩАЯ СЕМЬЯ

 

Некогда одержимые русские и польские евреи, поставившие себе цель поселиться в Палестине, составляли основное еврейское население. Нынче стоит при­ехать какой-нибудь группе иммигрантов — и Израиль тут же сталкивается с очередной проблемой. К примеру, общепризнано, что многие евреи из Восточной Европы стремились не так уехать в Израиль, как из своих коммунистических стран. Нередко для них Израиль всего лишь перевалочный пункт на пути к их заветной мечте — Америке. За последние годы расовый состав страны резко изменился. Сегодня курды, североафриканцы, йеменцы, которые были вынуждены покинуть свои страны — или, если принять точку зрения арабов, поддались на уговоры сионистских агентов, — составляют более трети населения, многие из них буквально враз перенеслись — «на орлиных крыльях», как гласит йеменское пророчество, — из одной эры в другую. Восточные евреи — самая сложная проблема Израиля. Одни из них не знают никакого ремесла. Другие вскоре ожесточаются. Ведь чуть не все высокие посты в стране — и это факт — занимают евреи из западных стран. Они и менеджеры, и администраторы, и государственные чиновники. Курды, марокканцы и йеменцы в большинстве своем становятся рабочими, армейскими сержантами и мелкими служащими. Армия, перемешивая молодежь из разных стран в одних подразделениях, надеется таким образом преодолеть взаимную подозрительность и предубежденность, однако в Израиле уже назревают расовые противоречия.

По дороге в музей «Хаганы»[6] мы с Арадом обсуждали эту проблему.

— Я даю деньги на музей, — сказал он. — А раз так, что бы нам не заглянуть в него.

Как и большинство людей его поколения, Арад сначала — во вторую мировую войну — воевал бок о бок с англичанами, затем — в израильскую войну за независимость — против них. В музее была выставлена форма Орда Уингейта[7]. Было тут и множество хитроумных приспособлений, в которых во время осады втайне доставляли оружие в Иерусалим: кислородный баллон — в нем помещалось три винтовки, бойлер — в него входил пулемет, всевозможные, вполне невинные на первый взгляд, сельскохозяйственные орудия — в них во всех хоронили оружие, там же я впервые увидел «Давидку».

Когда иерусалимцы совсем пали духом, так как бомбардировки участились до того, что на город каждые две минуты падало по снаряду, а ответить на обстрелы было нечем, молодой инженер, Давид Лейбович, изобрел самодельное орудие, которое прозвали «Давидкой». Дов Джозеф в «Верном городе»[8] пишет: «В основе своей это что-то вроде миномета, состоящего из гладкоствольной трубы диаметром девять сантиметров. Стреляла она снарядами, начиненными гвоздями и разным металлическим хламом, снаряды разрывались — что очень существенно — со страшным шумом и грохотом. Арабов это пугало пуще всего. Шума взрыва они боялись, пожалуй, не меньше, чем осколков, а в жителей Иерусалима, когда начинался настоящий артиллерийский обстрел, это вселяло бодрость».

 

В воскресенье я переехал в «Гарден-отель» в Рамат-Авиве[9]. По пути к своему бунгало я миновал бассейн, у которого загорали обезножевшие за день туристы на возрасте.

— Я сегодня видела в Иерусалиме ребятишек — вот бедняги так бедняги. У них носового платка и того нет. И что — мне их прогонять? Они все время чихают, кашляют, сморкаются.

Старик турист оторвался от карт, посмотрел на меня из-под козырька бейсболки, сказал, что купил на завтра тур в Эйлат, и вернулся к игре.

— Если у вас склонность к запорам, — втолковывал ему мистер Гинзбург, — здешняя вода вам в самый раз, нет — так вас, извините за выражение, пронесет.

Мистер Гинзбург накидывался с расспросами на всех вновь прибывших постояльцев отеля. Отгоняя мух свернутой в трубочку газетой, он рассматривал пальцы ног, то подгибая их, то расправляя, и говорил:

— Ну и откуда же вы? Ах так… И на сколько приехали? Понятно… А подольше пожить не удастся?.. Скажите, мистер Рихлер, вы же прилетели на одном из наших самолетов, как он? Впечатлил вас?

— Это же «Боинг-707S». Американского производства.

— А летчики? А?.. Эта страна просто чудо… Так? Если я чем и недоволен, так это хозяевами отеля, они мухлюют. Я был тут семь лет назад, и за это время они очень, очень многого достигли… Я не миллионер, мистер Рихлер, но и не бедняк. Трачу? Так это деньги моих детей… Я что — хочу быть богаче всех на кладбище? Чем меньше оставишь детям, пусть они будут здоровые, тем меньше у них будет причин ссориться. Ну так что, мистер Рихлер, нравится вам здесь?

Днем, сидя в уличном кафе на улице Дизенгоф, я видел, как безумный юнец громко читает ивритский молитвенник. По улице фланировали щеголеватые офицеры и девушки в форме. Пожилой хасид ходил от столика к столику — продавал пластмассовые расчески, зубные щетки и всяческие принадлежности культа. Позже ко мне присоединился Билл Арад. Он рассказал, как на кибуцы повлияло процветание. Когда-то в кибуцах с таким пылом спорили, не будет ли буржуазным разложением заменить в общей столовой скамейки на стулья, что пух и перья летели. Нынче кибуцники ужинают каждый у себя. Кибуцное движение угасает, новые кибуцы практически не открываются.

Мы с Арадом перекочевали в «Калифорнию» и там познакомились с двумя молодыми архитекторами. Один из них сказал, что считает процесс Эйхмана ошибкой.

— Он тянулся и тянулся без конца, это измельчило тему.

— Нам такой процесс был необходим — надо же на чем-то воспитывать молодежь. Они ничего и никого не уважают. Им непонятно, почему европейские евреи не взбунтовались.

— Мы, здешние, мы совсем другие евреи, — сказал второй архитектор, — а как, по-вашему?

 

Когда мы проехали Рамлу, наш автобус сбавил скорость, стал петлять вверх-вниз, вверх-вниз по голым, плотно возделанным горам. По склонам были там и сям разбросаны старые арабские деревни, они казались такой же естественной частью пейзажа, как выветренные скалы. У поворотов узких крутых дорог лежали выпотрошенные корпуса бронемашин. На обгоревшем шасси висел увядший венок; то и дело встречались сложенные из камней пирамидки, обозначающие место, где водитель не смог выскочить из машины и умер мучительной смертью. Эти останки, раскиданные вдоль дороги, — памятник тем, кто погиб, прорывая блокаду Иерусалима в апреле 1948 года, когда арабы захватили важнейшие пункты Баб-эль-Вада и Кастеля: древний римский лагерь и замок крестоносцев, господствующие над ближними подступами к городу.

К Еврейскому университету я подъехал на такси. По дороге мы миновали квартал тюремных зданий.

— Сегодня он там, — сказал шофер.

— Кто?

— Эйхман, кто ж еще.

Сопровождаемый Ицхаком, служащим юридической конторы, — он только что отбыл положенный месяц в армии на иерусалимской границе, — я вскарабкался по каменистому холму и попал в заброшенный двор, где израильтяне и иорданцы залегали в ста метрах друг от друга, забаррикадировавшись мешками с песком.

— Когда я служил здесь, — сказал Ицхак, — мы переговаривались и перебрасывались фруктами.

С наблюдательного поста в Рамат-Хене Ицхак показал мне гору Сион, дорогу на Вифлеем, гору, где, как предполагают, находится могила Соломона, и в отдалении — палимый солнцем Иерусалим.

В вестибюле «Гарден-отеля» меня подкарауливал мистер Гинзбург.

— Скажите, мистер Рихлер, разве это дело — сколько денег я на эту страну отдал… да и поездка сюда мне тоже не в одну тысячу обошлась…разве это дело — драть с меня лишку, когда я хочу выпить чашку чая после обеда?

Я заверил его, что владельцы гостиниц везде одним миром мазаны. И в Италии с него тоже содрали бы лишку за чашку чая.

— Италия, — сказал он гадливо.

Я рассказал Ури Авнери про мистера Гинзбурга.

— Он чувствует, что в Израиле ему не рады.

И вот что мне ответил Авнери:

— Американские туристы на возрасте, закоренелые сионисты старого закала, хотят, чтобы Израиль был эдемом, никак не меньше, и недостатки в нем недопустимы. Для них это рай земной, он должен быть кристально чист, и никакие местные свары не должны его замутнять. Такие старики руку бы отдали за Израиль. Переселяться сюда они не хотят, что да, то да, зато дают деньги. Они в некотором роде опора израильской экономики.

— Тем не менее они видят, что многие израильтяне настроены антиеврейски. Большинство израильтян считают: раз эти ваши туристы преклонных лет живут за границей, они так отмазываются. Приезжают сюда, восторгаются — надо же, еврейская полиция, еврейская армия, а раз так, пусть их раскошеливаются.

Контору Авнери дважды взрывали. Его избивали. Он рассказал, что в его еженедельнике «А-Олам а-зе», треть объема они отдают под материалы о сексе и всяческие сенсации, треть — под статьи в духе «Тайма» и треть — в стиле «Экспресса»[10].

— Наш журнал — единственное по-настоящему оппозиционное издание.

Когда «А-Олам а-зе» обнародовал, что в военных действиях в Анголе применяется оружие израильского производства, правительство объявило их информацию ложной. Авнери тем не менее не отступался, и другим, более почтенным изданиям волей-неволей пришлось заняться собственным расследованием. И что же — расследование показало, что в Анголе и впрямь использовалось оружие израильского производства.

— Тогда правительство, — рассказывал Авнери, — оправдалось тем, что оружие продали немцам, а где и как будут его использовать, оно и понятия не имело. Что правда, то правда. Но оно прекрасно знало — и это тоже правда, — что израильское оружие Германии решительно ни к чему. Немцы приобретают его для показухи — искупают свою вину… А рисковать, продавая свое оружие для грязных колониальных войн, не хотят — не такие они дураки. Словом, — заключил Авнери, — мы снова сели в лужу, притом дважды.

Мы проехали мимо дома Бен-Гуриона. Бен-Гурион, в ту пору еще премьер-министр, жил на три дома. В официальной резиденции в Иерусалиме, в собственном доме в Тель-Авиве и в своем загородном убежище в пустыне.

— Он терпеть не может жить в пустыне, — сказал Авнери, — но он, как никто, чувствует, чего от него ждут. Если ему предстоит дать интервью американскому телевидению, он за полчаса до прибытия телевизионщиков летит на геликоптере в пустыню. А через полчаса после того, как телевизионщики отбудут, возвращается в Тель-Авив. — О Бен-Гурионе Авнери говорил с большим теплом. — Как политику ему здесь нет равных.

Израильская экономика и реальность, — убеждал меня Авнери, — никак не соотносятся между собой. Без постоянной помощи зарубежных сионистов, международных займов и немецких репараций она существовать не может. Израиль с завидной настойчивостью ведет себя так, словно он не ближневосточная страна. Корчит из себя западную державу. Что происходит в Александрии или Бейруте, хоть до них рукой подать, евреев не интересует, зато они то и дело мчат в Нью-Йорк или Лондон, где их чествуют в еврейских общинах, как героев… С самого начала, еще со времен первых поселенцев, никаких попыток как-то приноровиться к арабам не предпринималось.

Закончил Авнери так:

— Мне, знаете ли, здесь нравится. — И засмеялся над собой. — В Лондоне, где вы живете, все уже как сложилось, так сложилось. А здесь еще неизвестно, как и что будет.

У Хадеры, опаленного солнцем промышленного городка на прибрежной равнине, есть редкое для Израиля отличие: он, как о том свидетельствуют путеводители, не «представляет интереса для туристов». Город — он всего в часе езды от Тель-Авива по прибрежной полосе — стоит на песчаных дюнах. Там живет мой родственник Шмуэль.

Шмуэля я не видел лет двадцать с гаком, с поры нашей монреальской юности. Мастерская Шмуэля — «Хадерская слесарня» — была закрыта. Дома его тоже не оказалось. Но Сара, его жена, впустила меня в квартиру. Сара родом из Нью-Йорка. Они со Шмуэлем держат строго ортодоксальный дом. Познакомились они несколько лет назад в кибуце, потом снова встретились в Нью-Йорке, там же поженились, родили ребенка. В Нью-Йорке Шмуэль освоил слесарное дело, купил в кредит оборудование, вернулся в Израиль и поселился с семьей в Хадере. Я расспросил Сару о встреченных мной на улице марокканских евреях.

— Проблема? Когда черные и белые живут бок о бок, проблем не избежать. Они чуть что хватаются за нож… А хуже всех те, что с Атласских гор. Они же попали сюда прямиком из пещер.

Сара пошла к соседу, позвонить еще одному моему родственнику Бенджи — он преподавал неподалеку, в Пардес-Хане. В последний раз я видел Бенджи восемь лет назад на его бар мицве. С тех пор он вытянулся, теперь это худощавый, застенчивый юноша. В вязаной кипе, держащейся на голове заколкой, с бородой. Бенджи объяснил, почему он уехал из Канады.

— Я бы всегда думал, что однажды мне придется уехать,­ всем евреям придется уехать. Это не наша страна.

Бенджи повел меня в винный магазин, я купил там бутылку коньяка — отнести к Шмуэлю. Бенджи вмешался в мой разговор с продавцом.

— Коньяк кошерный? — строго спросил он.

— Не волнуйся, — отрезал продавец, — конечно, кошерный, какой еще.

Ортодоксальных евреев в Израиле недолюбливают. Считают их пережитком гетто. Я спросил Бенджи, влияет ли, по его мнению, религиозная община на секулярную жизнь страны непропорционально ее численности.

— В другой стране церковь была бы отделена от государства, но это — Израиль. Если разрешить гражданские браки, со временем у нас образуются две нации.

Сара, как многие американцы и канадцы, которых я тут повстречал, несколько кичится тем, что переехала в Израиль.

— Не забудь: нас ничто не вынуждало сюда пере­ехать. В отличие от европейских евреев.

Мой родственник Шмуэль отказался от фамилии Гершкович. Вслед за многими иммигрантами изменил фамилию на израильский манер. Стал Шмуэлем Шимшони.

— Когда я впервые приехал в Хадеру, — рассказывал он, — местные решили, что я спятил. Город, говорили они, вот уже сорок лет обходится без слесаря, с чего бы вдруг он нам понадобился? Ну а потом — как не помочь новому человеку — то один, то другой порылся-порылся у себя на чердаке и, конечно же, нашел что починить. Первый мой клиент принес старый чемодан, ключ от которого потерялся Б-г знает когда, и спросил, смогу ли я открыть его и сделать к нему ключ. Я смог, чем немало его удивил. Чтобы расплатиться со мной, ему даже пришлось сходить домой за деньгами. Мы здесь руководствуемся правилом: живи и давай жить другим. Если ты не стервец, тебе каждый поможет.